Год некроманта. Ворон и ветвь - Дана Арнаутова

— Закрой глаза, — бросаю я, не оборачиваясь, и поднимаю ладони перед собой, выставляя их, как бесполезнейшие из щитов — ведь у меня совсем нет силы. Комнатушка заполнена вонью, гарью, истошным визгом. Кажется, лежащий приходит в себя — с той стороны несется скулеж и воззвания к Благодати. А толку? Удар Благодати — как удар рыцарского меча, сокрушителен, если попадешь по противнику. А если противников сотни, и они малы, быстры и совершенно не дорожат жизнью?

Двое в форменных серых плащах капитула сами похожи на крыс. И им, загнанным в угол, ставшим из охотников дичью, нечего терять, а у меня за спиной рыжий. Слепяще-белый свет разливается по комнате: два удара — и любого из них хватило бы с лихвой. Но я стою…

— Во имя Света Истинного! — кричит один из псов. — Сгинь, отродье Проклятого, да будешь ввергнут во Тьму изначальную!

Лучи двух маленьких белых солнц скрещиваются в моих ладонях. Я пуст. Я пуст так, что Свет, пронизывающий все мое существо, не находит там следа темной силы и медлит немного. О, совсем недолго, но мне хватает. Когда огонь встречается с водой, он гаснет, если ее достаточно. Но если воды нет — заставь огонь встретиться с огнем. Так тушат лесные пожары — встречным палом. Я шагаю вперед, удерживая ладонями два луча, перехватывая их, направляя друг в друга. Два удара Благодати встречаются — и не находят тьмы, которую могли бы выжечь. Вспышка выбивает дыхание, в ушах стоит не смолкающий визг, а рот и нос забиты вонью. Я — пуст. Я — зеркало. Мне не взять эту силу, она чужда моей природе и дару, но я могу отразить ее. Свет заполняет меня, проходит насквозь, жжет ладони, словно держу два раскаленных металлических прута. Это жутко, прекрасно и восхитительно! Потоки силы ревут, неслышно, но так, что по моим губам течет кровь из носа, а уши закладывает. Потом они фокусируются друг на друге — я прикрываю глаза — и отражаются назад. Два силуэта, залитые невыносимо ярким, даже сквозь веки сияющим пламенем… Я осторожно открываю глаза.

Отблески благодати медленно гаснут, искрами рассыпаясь по стенам, потолку и полу. Ореол вспыхивает над кроватью с лежащей девчонкой, и рыжий не выдерживает — выскакивает из-за моей спины, бросается к сестре. Ладно, уже можно. Два обугленных трупа скрюченными черными бревнышками лежат на полу. Третий еще шевелится под попискивающей буро-серой массой. Счет идет на мгновения, скоро здесь будут те, кто ждал на улице. Но я пуст… Шагнув к третьему, что пытается приподняться мне навстречу, на несколько мгновений склоняюсь над ним. Мальчишка смотрит на нож в моей руке жадно, как голодный на хлеб, даже не вздрогнув, когда клинок входит в окровавленное тело. Волчонок… Тонкая струйка силы от уходящей души — мучительно мало, но больше взять неоткуда.

Я подхожу к кровати, стараясь не шататься, ноги подкашиваются, будто у пьяного. Никогда не делал такого раньше, просто не хватало безумия остаться пустым во время драки. Но Керен был прав и в этом: сила, направленная против самой себя, в отсутствие противоположной, поддается управлению с обеих сторон. Я владел светом. Пусть недолго, но владел! Я подумаю об этом позже, обязательно подумаю…

— Быстрее, — говорю хрипло, стирая с губ кровь. — У нее есть что-то теплое?

— Плащ! Я сейчас…

Мальчишка мечется по комнате, не обращая внимания на трупы. Потом его проберет, конечно, а пока рассудок отказывается видеть больше, чем может осознать и принять. Я склоняюсь к девочке. Она дышит с хрипами, по лбу катятся бисеринки пота. Рыжая, как ее мать и брат. Просто лисье семейство какое-то! Сходство с маленькой лисичкой еще сильнее оттого, что личико заострилось, вытянулось…

— Вот!

Рыжий подскакивает ко мне с грубым серым плащом в руках, на плече у него сумка, набитая чем-то, и маленькие, почти детские сапоги. Натянув их девчонке на шерстяные штопаные чулки, я беру плащ, накидываю его вместо сброшенного одеяла, заворачиваю невесомое тельце.

— Может, я? — робко предлагает мальчишка и добавляет: — Мессир…

Меня — и рыцарским титулом? Мне почти смешно, только на смех нет сил.

— Успеешь еще, — обещаю я. — Дорога не из коротких.

Мы выходим беспрепятственно. Это странно и подозрительно. Оказавшись на улице, я тянусь вперед, туда, где видел огоньки. Три, четыре, пять… Они слишком крупные для людей, и через несколько мгновений я понимаю, что это несколько лошадей, стоящих в чем-то вроде крытого закона. Проклятье! Всего лишь лошади. Везет... Не иначе, Темный решил, что на сегодня с меня хватит.

Девчонка почти не оттягивает руки, так она невесома. Я перехватываю удобней, и неожиданно она обнимает меня за шею, бормоча что-то спросонья. Не упасть бы. Шаг, еще шаг… серые комки, покрытые кровью и пеплом, заполошно мечутся под ногами, не слыша зова. Бегите, крыски, бегите! Я втянул вас в чужую драку, чтоб хоть немного склонить чашу весов. Убирайтесь подальше, пока сюда не слетелся весь капитул!

— Куда нам теперь? — спрашивает мальчишка, идя рядом и озираясь по сторонам.

В руках он сжимает так и не пригодившуюся дубинку, и, наверное, сожалеет, что не смог пустить ее в ход. Я бы в его возрасте точно сожалел…

— Энни!

Задушенный горловой вскрик, протянутые руки. Бринар кидается ко мне, едва не сбивая с ног, трясущимися пальцами убирает мокрые пряди с лица девчонки.

— Девочка моя… Благодарю вас, о, благодарю…

Она шепчет что-то еще, и я узнаю этот язык. Молльский! Она из Молля, потому и выговор такой. Я уже слышал его от капитана наемников, первым прозвавшего меня Кочергой. Капитан и его люди были молльцами — они не знали, что в наших краях не стоит ночевать в заброшенной деревне, если рядом старое кладбище…

— Пора идти, госпожа, — кашлянув, говорю я. — Вам нужен целитель, и ей тоже. Кто-нибудь может принять вас на ночь?

Она вскидывает голову тем же беспомощно-гордым движением, отбрасывая косы назад, и смотрит на меня.

— Не знаю, как благодарить вас, господин… Кочерга. Если вы сможете проводить нас до какого-нибудь трактира…

Значит, никто не может. Денег у них наверняка в обрез, раз продает последние сережки — в мочках маленьких красивых ушей ничего нет. А лекарь нужен. И вскоре инквизиторы начнут обыскивать город.

— Идемте, — обреченно говорю я, устраивая девчонку на руках. — Я слышал здесь про одну надежную лекарку...

В приземистом домишке госпожи Маделайн сухо и тепло, пахнет травами и медом. Окна, выходящие на другую сторону кладбища, плотно закрыты ставнями и завешены шерстяными полотнами, чтоб уж точно не пропустить злой зимний ветер. На видном месте — святая стрела, чтоб никто не помыслил обвинить почтенную целительницу в отсутствии благочестия, по стенам пучки трав и корений из перечня, разрешенного церковью. Я усмехаюсь про себя: уж наверное где-нибудь в сарае или подполе у госпожи Маделайн есть и другие травы: что-то я не помню в церковном перечне того же танневера, остро и резко воняющего со стола. Отблески очага мечутся по закопченным стенам, молльский лисенок только что подкинул в огонь охапку хвороста, и скоро здесь будет жарко. Мальчишке лекарка дала миску горячей похлебки, и он старается хлебать ее не слишком жадно, жмется к стене, старательно не глядя туда, где на постели у очага лекарка, закрыв глаза, медленно водит руками над его обнаженной до пояса сестрой. Бринар сидит на постели в ногах у дочери, крупные капли пота блестят на ее посеревшем лице, взгляд мечется между детьми. Ее миска так и стоит на краю стола — к еде даже не прикоснулась. Иногда она смотрит на меня и сразу торопливо отводит взгляд.